Есть ли ответы в пространстве будущего?

ЛИТЕРАТУРА
В Московском журнале «Дружба народов» (№3, 2016) опубликована повесть народного писателя Азербайджана Анара «Амулет от сглаза» в переводе Натига Расулзаде. В том же номере опубликована большая статья московского критика и писателя Людмилы Лавровой «Есть ли ответы в пространстве будушего», посвященная творчеству Анара, которое представляем вашему вниманию.
Куда я плыл, куда доплыл,
Истратил зря ль словесный пыл,
Или с небес мне голос был
Внушавший истины святые?
АНАР
В том-то и беда, что понимаешь, все понима¬ешь, всех понимаешь, потому и остаешься, в конце концов, не понятый никем...
АНАР. «Ночные мысли»
Единственная надежда на Тексты, которые останутся. Современники не слышат или не хотят слышать. Надежда лишь на то, что есть Простран¬ство будущего.
АНАР. «Ночные мысли»
Воздухоплаватель... Такой образ Анара, как озарение, внезапно возник и закрепился в сознании, когда несколько лет назад работала над книгой о нем и его творчестве и как будто заново перечитывала его прозу, статьи и поэзию. Заново, потому что изменилось время, подходы к литературе, цена слова, хотя не изменились наши вопросы о смысле человеческого существования, на которые нынешняя литература не дает ответа, уютно устроившись в лабиринтах постмодернизма или охотно пристро¬ившись на поводок коммерции.
Анар начинал писать в советское время, но, как и все мы, пережив сложные исторические переломы, сумел сохранить в своем слове главное - искренность, подлинность чувств и размышлений, о чем бы он ни писал, будь то фантасмагорическая, пронзительная любовная драма «Шестой этаж пятиэтажного дома», историко-социальный мини-роман «Комната в отеле», гротескная психологическая новелла «Юбилей Данте» или философские притчи «Белый овен, черный овен» и «Амулет от сглаза». При этом в каждой анаровской строчке ты ощущаешь присутствие автора, это «земная», укорененная в национальной почве проза, но одновременно он недосягаем, парит где-то в небесах, в иных измерениях, цивилизациях и вселенных. Подобное чувство возникает с особой силой, когда читаешь его исповедальные «Ночные мысли», созданные в «темное время» для Азербайджана, в начале 90-х годов, и охватывающие размышления автора об актуальной политике и об исламе, о России и Турции, о роли культуры в стремительно меняющемся мире и национальном достоинстве своего народа, об истории цивилизаций и о судьбе народов в истории...
Образ всякого большого художника таит в себе множество парадоксов, случается, и неочевидных для его современников. Когда произносишь имя Анара в Азербай¬джане, чаще всего слышишь в ответ о его многолетних и неутомимых трудах на общественном поприще: и на посту руководителя Союза писателей, и в качестве депутата парламента. Порой даже кажется, что фигура Анара - общественного деятеля, просветителя, исследователя и страстного защитника национальных куль¬турных, ценностей, идеолога азербайджанского возрождения заслоняет в сознании людей Анара - философа, поэта, прозаика, драматурга, сценариста, переводчика, чьи мысли и творчество, глубоко проросшие в бытие истории и культуры своего народа, устремлены в пространства мирового художественного опыта. И здесь надо обязательно отметить его фундаментальный труд - два тома с изумительными иллюстрациями «Литература. Искусство. Культура Азербайджана» (сост. Назим Ибрагимов), изданные на русском языке в Баку в 2010-2011 годах.
Ни одно из перечисленных представлений об Анаре не лжет, но за каждым из них - лишь часть истины. Ведь еще в большей тени - мастерская писателя, его одинокое странствие в поисках смысла человеческой жизни и дерзновенные попытки остановить время, уловить в сети слов его облик, передать краски, звуки, сам воздух его. Однако и это не все. Попробуйте написать о творчестве, которое многоцветьем нюансов, тональностей, тем и настроений напоминает ветреный каспийский про¬стор... В случае с Анаром это совсем не метафора.
Тот, кто захочет разгадать такого человека и художника, как Анар, должен хотя бы попытаться ощутить вес состояния уединенности, этой невидимой оболочки анаровской личности, сосредоточенной каждую минуту своего существования на труде, изнуряющем и беспощадном, не измеряемом, разумеется, формальными величинами, например, количеством часов, проведенных - за письменным столом, или числом написанных страниц.
Философ Эмиль Чоран в эссе о Беккете замечает: «От адепта, который жаждет просветления, в буддизме-требуется «упорство мыши, грызущей гроб». Любой писатель достойный своего имени, живет таким напряжением». И не только писатель, добавим.
Эта подспудная одержимость творчеством, напряжение духовного прорыва сквозь тривиальный ход обыденности, информационный шум и каноны общеприня¬тых мнений, иногда весьма агрессивных, позволяет подобному человеку среди любых собраний и толп оставаться самим собой и накладывает отпечаток на все им созданное. Иначе говоря - определяет его судьбу. Поиски подлинного бытия - экзистенции - посреди жизни, которая не твоя и даже чужда тебе, связывают Анара с поисками французских экзистенциалистов. Но разница между Анаром и, к примеру, ранним Камю, автором «Постороннего», состоит в том, что азербайджанский писатель не может занять позицию несочувствия или неосуждения: лирическое для него неотде¬лимо от гуманистического.
«Надо жить по своим собственным часам», - записывает Анар в, дневниковой книге «Ночные мысли» в начале 90-х годов минувшего века - в один из драматических, как уже говорилось, темных моментов истории-Азербайджана, названный им «час черни», а Максудом Ибрагимбековым - «сезон саранчи». «По своим собственным часам» означает - не подчиняться силе течения, влечениям стаи, идти избранным путем, соизмеряя его не с конъюнктурой политического момента, какую бы выгоду это ни сулило, а с внутренним ритмом души, органично вместившей и нравственные заповеди рода, и многообразие жизненных переживаний, и близкие его духу идеи мировой культуры. Может быть, не столь уж и универсален знаменитый критерий, предложенный Борхесом: «Скажи мне, какие книги ты прочитал, и я скажу тебе, какой ты писатель». Но широта читательских интересов Анара невероятно велика, не говоря уже о его пристрастиях в музыке, кинематографе и живописи. Основу творческой индивидуальности Анара составляет редкая открытость его духовного мира - самым разнообразным и даже взаимоисключающим ветрам из миров искусства. Миров, соперничающих в красоте, оригинальности и парадоксальности. В «Ночных мыслях» cвоим постоянным собеседникам и спутникам на стезе писательства, чье влияние ощутимо и в его произведениях, Анар посвятил немало заметок, о ком-то из них написаны отдельные статьи и эссе, о некоторых - сняты фильмы. И все же не в лабиринтах библиотек, не в концертных и музейных залах исток Анара-писателя.
Возможно, разгадка заключается вот в этой зарисовке из его дневника, возникшей как воспоминание на чужбине, в Стамбуле, в нелегком для него 1993 году.
За окном - легендарный город, камни которого, как урок и предостережение, хранят священные исторические предания, замешенные на крови и славе, падении и возвышении многих народов исправителей, предания, навевающие людям знания многозначные параллели. Нуждающийся в утешении от своих горьких дум, он в одиночестве слушает музыку, «это послание Бога человечеству». И так же бесшумно и мягко, будто в кино скольжение объектива камеры, мысли его уносятся в пору молодости, рождают видение: он в бесконечно дорогой ему, а ныне утраченной Шуше, в изумрудно-зеленом Малыбейли, у Секили булага. Жаркий летний день, хрусталем в солнечных лучах переливается ледяной ручей. Босые ноги медленно погружаются в воду... И - «так светло, прохладно, спокойно в мире»... Из этого небесного света, влажной прохлады и покоя, пишет Анар, возникло явственное ощущение звучащей вокруг музыки...
Что это было? Мгновение не всем и не часто дающегося счастья прямого общения с бесконечным? Почти религиозный акт прикосновения к божественной сущности мира? Теперь же, вдали от Родины, словно воспоминание о рае, музыка успокаивала его «израненную память», где в глубинах яркой пылающей точкой затаено не могущее быть никем и ничем разрушенным ядро его личной, а значит и творческой неповторимости. Этим ядром, этой точкой, как замечает уже по другому поводу писатель в тех же дневниках, он ощущает свою родину, откуда и простирается для него «вся остальная земля», здесь исток, откуда линия его судьбы уходит в бесконечность земного и космического бытия... Здесь его, и больше ничей, ключ к разгадке тысячелетия тревожащих человечество тайн: «Что есть жизнь, где пределы Вселенной, когда и как начиналось, когда и как кончится Время?..»
Но если в «Ночных мыслях» эти и многие другие философские вопросы ставятся перед читателем, как говорится, от первого лица, то в анаровской прозе происходит обратный эффект: ее героев в пропыленных черных пиджаках, порою нескладных, приземленных, обычных людей, обремененных житейскими заботами, как будто бредущих сквозь туман повседневности, преображает незримое и безмолвное присутствие автора, когда рвется вдруг этот туман, в разрывах возникает образ их подлинной жизни, о которой они тосковали смутно и неосознанно.
Мы видели подобное преображение, которое сродни чуду, в потрясающих фильмах Феллини, например, в «Амаркорде», где персонажи блуждают по окутанной осенним густым туманом улице и не в силах отыскать себе пристанище...
Анар чутко ощущает эту пугающую и прекрасную близость реального и ирреаль¬ного, земли и неба. Под этим знаком написаны многие его новеллы и одна из лучших повестей «Шестой этаж пятиэтажного дома»: крошечный шаг в сторону от привычной колеи - и ты оказываешься совсем в ином измерении, измерении жизни, очищенной от патины повседневности, ее реалии не возводятся нарочито и намеренно в степень символа, а просто вдруг начинают просвечивать символическим смыслом, открывающимся человеку лишь в моменты высшего духовного напряжения. Или - не открывающимся никогда…
Уже из этого небольшого вступления к глубокой и сложной теме: Анар - можно понять, что она способна обречь и десяток литературных критиков на пораженческие настроения. Однако, автора в его желании написать об Анаре неожиданно поддержал сам главный герой этого повествования, невольно указав в своих дневниковых записях на одну фигуру, которая обладает способностью соединить с виду несоединимое, гармонизировать кажущееся хаотичным, придать строй и форму даже самому необъят-ному, живущему по своей логике материалу и заставить его зазвучать, раскрыться во всей своей полноте. Анар имел в виду музыканта, читающего партитуру с листа, слышащего внутренним слухом одновременно все сто голосов оркестра, тембры отдельных инструментов, их партии и соединяющего все это в своей голове в единое целое - симфонию.
Чтобы прочитать «партитуру Анара» предстоит стать именно таким музыкантом, однако воспользовавшись при этом еще одной, правда, теперь не лишенной иронии его подсказкой: «Я хотел бы, чтобы знавшие меня люди воссоздавали бы мой портрет - мозаичным, каждый по своему, каждый по кускам. И если будет пять носов, а ля Инкассо, не беда».
Он - мягче воска, тише дервиша-паломника, он - скромнее и неприметнее потаенных лесных вод, но анаровская поступь уже десятилетия определяет азербай¬джанскую культуру. Его слово - это слово глубинного Азербайджана, его боль и беды - это боль и беды всего народа.
Исторически Анар жил и живет уже в совершенно разные времена, в двух тысячелетиях, в двух совершенно разных цивилизациях, но какие бы разные, они ни были, национальный азербайджанский дух при всех переменах остается для него где-то в глуби, в неизменности. И все анаровское образное сострадательное творчество от первых рассказов шестидесятых годов до недавних острейших по мысли повествований уже третьего тысячелетия, до «Белого овна...» и «Амулета от сглаза» оказывается голосом из глубин национальной жизни. И голос этот становится с годами даже не голосом выдающегося художника, а мудреца.
Что же дальше? Каждому писателю дано свое видение мира. И хотя Анар не чужд иронии, он изначально взрастал в атмосфере высокой творческой игры, той, о которой писал Герман Гессе в «Игре в бисер», в своем отношении к жизни и к человеку он серьезен. И потому абсолютно не вписывается в нынешнюю постмодернистскую игровую, пародийную ситуацию, где вместо живых людей копошатся выморочные их заменители - симулякры. Еще тридцать с лишним лет назад он описал в повестях «Контакт» и «Шестой этаж пятиэтажного дома» свой «конец истории» и пожалуй, никто за эти десятилетия ничего к его версии не добавил ни в Азербайджане, ни на всем постсоветском пространстве. Парадоксально, но в этом он схож, при всей разности творческих ориентаций и художественных почерков, с Валентином Распутиным в России, о чем, кстати, писала и наша критика. Кто-то может не согласиться здесь, скажет, Распутин писал о деревне, и его относят к «писателям-деревенщйкам», Анар же - автор «городской» прозы... Но в подобном подходе к литературе ничего, кроме ограниченности взгляда на нее, не просматривается. Нет и не может быть никакого деления писателей по тематическому принципу. Главное - уловил ли художник воздух времени в его непрерывности, в космической связи прошлого, настоящего и будущего. В этом смысле трагическое пророчество Распутина периода смутных 80-х - повесть «Пожар», и сжатый до объема новеллы роман «Комната в отеле» Анара начала 90-х - смыкаются. Оба писателя как выход из гибельных тупиков постмодернистского «конца истории» предлагают национальную альтернативу, возрождение народного духа. Анар глубоко и ярко говорит об этом в своем программном эссе об азербайджанстве, а Валентин Распутин в последней повести «Дочь Ивана, мать Ивана». И для азербайджанского, и для русского художников писатель не существует вне своей нации и своей родины, он неизбежно творит в пространстве своего национального сознания; тем он и интересен остальному миру. Городской, «дублинский Мир» Джойса, латино-американская стюсия Маркеса, духовные скитания героев француза Уэльбека - все это укоренено в подлинности традиции, из которой вышли эти мастера слова. Национальная культура в своих лучших образцах дает именно примеры подлинности. Это чистый источник, из которого постоянно подпитывается художник. Даже авангард черпает свои находки из кладезей национальной культуры. Хлебников, Стравинский - от русских былин и сказок, Кандинский - от иконы, Кортасар - от горькой терпкости - поэзии гаучо.
Есть и еще одна особенность у Анара, поднимающая его над суетой сует временного, популярного, модного. Еще в 1969 году в статье «Восставшая человеч¬ность» о произведении Рустама Ибрагимбекова «На 9-й хребтовой» он заявляет о своем символе веры, о том, что единственно может помочь сохраниться человечес¬кому в человеке в самых жестоких для него обстоятельствах, о гуманизме... Этому кредо Анар остается верным, на протяжении всего творческого и жизненного пути. В ситуации, когда личность оказывается перед дилеммой, следовать «естественным побуждениям разума и сердца, своим подлинным эмоциям и желаниям» или «действо¬вать вопреки всему этому во имя конформистской, закостеневшей, надчеловеческой морали», - Анар выбирает сторону тех, кто не жертвует своей индивидуальностью во имя выгоды или ложных, но якобы приносящих успех целей. Пусть даже в глазах большинства они выглядят сумасшедшими... Он уповает на то, что «в человеке рано или поздно пробуждается его подлинная сущность, и тогда человечность восстает против автоматизма, механического ритуала, инерции». Не напрасна ли эта его надежда?
Не напрасна! - утверждает Анар в повести «Амулет от сглаза» поднимая эти вопросы на еще более высокий уровень, размышляя над началами Добра и Зла, Тьмы и Света в человеческом существовании, побудительными мотивами человеческих поступков и о возможном воздаянии за них. Составить представление о философии писателя в этом произведении совсем непросто, его взгляды на сложнейшую, веками занимавшую лучшие умы проблематику смысла бытия дают возможность для самых разнообразных трактовок. Тем более что Анар мастерским приемом используя в каждой главе очевидные отсылки к мировой классике, за счет этого неизмеримо расширяет пространство собственной прозы. Повествуя о современных коллизиях, он таким образом вводит нас в духовные: поиски величайших поэтов и мыслителей прошлого, Востока и Запада, философов и писателей, близких нашим дням. Здесь у него можно найти мотивы из «Дхаммапады», «Откровений Иоанна Богослова», Идриса Шаха, Руми, Паскаля, Сведенборга, Кьеркегора, Авиценны, Конфуция, Достоевского, Сартра, Юнга… - и это не просто знаки-указатели движения авторской мысли, а своеобразные маяки в стихии тысячелетней истории неугасимого стремле¬ния человека познать мир и самого себя. Возможно, достигнуть бессмертия... Вместе с тем, мировая культура, выразившаяся в творческом странствии человеческих душ по непостижимым волнам времени, - полноправная участница диалога и даже полемики персонажей и автора с читателем, побуждающая прорвать оболочку обыденности, того самого ритуала, когнитивной инерции, и попытаться задуматься над своими поступками, над своим подлинным «я». Конечно, кто-то прочитает эту повесть как увлекательное приключение с элементами триллера. Кто-то восхитится анаровской интерпретацией сюжета из знаменитой 18 суры Корана аль-Кахф (Пещера). А кто-то предоставит право будущему отвечать на заданные автором вопросы, бессильно склонившись перед их неразрешимостью. Но хорошо уже то, что попытка будет сделана. Анар не сомневается в том, на чем настаивал и А.Камю: «До тех пор, пока разум безмолвствует в неподвижном мире своих надежд, все взаимно перекликается и упорядочивается в столь желанном ему единстве. Но при первом же движении весь этот мир трещит и разрушается: познанию предлагает себя бесконечное множество мерцающих осколков».
Человек у Анара не одномерен, симфоничен и свободен в своем познании, его разум не безмолвствует. Он проходит через смерть, воскрешение, путешествие во времени в неутолимом желании соединить распавшийся на мерцающие осколки мир. И уже одно это желание - шанс выйти из якобы предначертанного круга и собствен-ного несовершенства, и программируемой им судьбы.
Людмила ЛАВРОВА
Журнал «Дружба народов»