Баку 22°C
Учан-су
ПРОЗА
Дом недалеко от вокзала, и в ночной тишине, когда спишь или работаешь, даже зимой и осенью, сквозь закрытые окна слышен шум его, специфический шум железной дороги, нечеткий, смытый и будоражащий, умирающие крики поездов, слышны объявления по вокзальному радио, что доносятся невнятным гулом, тревожат, напоминая о многих изъезженных дорогах (которые толком-то не успел рассмотреть и увидеть, мимо которых и по которым, а чаще - над которыми - проносился стремительно, мало их замечая, запоминая, думая о делах, что предстоят в конечном пункте, в цели, так сказать, следования), а еще больше - о неведомых дорогах, зовущих, манящих, требующих отбросить все суетное накопившееся в душе, устремиться прочь от насиженного, опостылевшего…
И когда я слышу поздними вечерами и ночами беспокоящие гулкие вокзальные объявления, сердито встаю и захлопываю окно, чтобы можно было спокойно, нормально поработать, покорпеть над компьютером в уютном круге света настольной лампы или же спокойно, нормально поспать, выспаться перед предстоящим трудным днем. Потому что мне уже немало лет. А когда человеку немало лет, он должен стараться все делать спокойно и нормально, без излишней суеты и нервотрепки. Ну вот, знать-то я это знаю… и то слава Богу. Может, когда-нибудь научусь и следовать своим умным советам.
Когда он умирал (все хочется сказать - помирал, по-стариковски, да к нему не подходит это слово), когда, значит, он умирал - тяжело, жутко - в больнице, он вдруг часа за три до смерти, совершенно для всех нас неожиданно очнувшись от продолжительного беспамятства, раскрыл глаза и посмотрел вокруг мутным, но становящимся все более осознанным взглядом - наверное, все мы в тот миг предстали перед его больным, до сумасшествия утомленным взором безликой толпой, ждущей необратимого с той долей оставшегося сострадания в душе каждого, насколько оно не было затронуто и порушено равнодушием. Он скользнул по нашей небольшой толпе взглядом и, еле ворочая языком, тяжело промолвил:
- Как все несправедливо устроено на свете… Я всегда думал… что самое изношенное во мне - сердце… А умираю от рака мозга… Мне бы больше подошло нажить себе… рак… сердца. Да где теперь его возьмешь… Тем более что и нет такой болезни… Впрочем, не знаю… Кончается мое время…
Это была его самая долгая речь за последние дней десять. Он, притомившись, устало, медленно прикрыл глаза, а открыв их через минуту, так ярко и осознанно глянул на меня, что я чуть было не вздрогнул. Нас-то в палате было человек семь-восемь его друзей, близких. Помню, до этого я все смотрел на одеяло, под которым он лежал, мертвые складки одеяла навели меня на мысль, которая вдруг ожгла, как неожиданная, незаслуженная пощечина; я подумал: тело, что под этими неподвижными, неживыми складками, вскоре будет таким же неживым, неподвижным, не дышащим, ничем не отличающимся от мертвой материи, нечувствительной и бездушной материи одеяла; и человек, который всего лишь несколько минут назад что-то думал, глубоко чувствовал, боялся смерти и хотел жить, ничем не станет отличаться от безликого, бездушного, того, что в неподвижных складках лежит на нем.
На этой мысли, рассеяно посматривая на складки одеяла на умирающем друге моем, я обжегся о его ясный взгляд, устремленный на меня.
- Помнишь?.. - сказал он очень тихо, и только благодаря глубокой, траурной тишине в палате я расслышал его. - Это было лучшее… - сказал он еще с видимым усилием, все более слабеющим голосом.
Я не мог сообразить, о чем он, не мог сразу понять, что именно он хочет, чтобы я вспомнил, но машинально поспешно закивал, как мне казалось, успокаивающе.
Он устало, утомленный до крайности, откинулся на подушку.
- Вы бы его домой забрали, - шепотом посоветовал врач за нашими спинами. - Что уж теперь…
…Через день мы его хоронили. На кладбище я вдруг отчетливо, до мелочей, вспомнил нашу совместную поездку в Крым, когда он, почти пятидесятилетний отец семейства, был безнадежно по-мальчишески влюблен в девушку из санатория. Она была значительно моложе его, лет под тридцать на вид, но уже успела приобрести какие-то болячки, которые и лечила в санатории более или менее успешно. С Рамизом, моим умершим другом, в то время они съезжались летом уже в девятый или десятый раз, и отношения их давно переросли в отношения старых любовников, понимающих друг друга с полуслова. И вспоминая нашу совместную поездку, я подумал: а не это ли он имел в виду, когда задал мне свой вопрос в больнице?..
Мы втроем - я, Рамиз и его девушка - поехали как-то развеяться, гульнуть и заодно отвлечь ее от санаторной скуки и однообразных развлечений крикливого и потасканного массовика. Решили поехать в ресторан, хорошо знакомый Рамизу. Ресторан оказался с неожиданно красивым названием; теперь, кажется, название переменили уже, непонятно зачем. «Учан-су» - так назывался ресторан. Простое и красивое название, непретенциозное и непритязательное, как имя Лиля, как характер санаторной Лили, которую любил мой друг и которая в самом деле была довольно милой и некокетливой простушкой, из тех девушек, у кого слова и мысли не задерживаются в голове, а придя в голову, тут же просятся на язык, на волю. Что она и делала довольно успешно, но в чем ни на самую малость нельзя было угадать примитивности характера, а скорее были в этом открытость, распахнутость души, вера в то, что все поймут, как надо понять.
Мне эта черта в ней показалась симпатичной, и я немного даже, помню, позавидовал Рамизу. Но в тот вечер между ними неожиданно, пока мы ехали в ресторан, вышел разлад, она дулась на него за что-то, он был вне себя от того, что не мог ничего поделать, чтобы вернуть ее расположение, и, думаю, заодно - свое душевное равновесие, был вне себя и тихо кипел, но держал себя в руках, что, было заметно, стоило ему усилий. От всей этой мути у меня тоже, естественно, подпортилось настроение. Вот в такой ситуации я оказался сидящим между ними за столиком в ресторане, куда мы приехали позже обеда, но раньше ужина, так что посетителей в зале было немного: единственное после названия, что мне здесь по-настоящему понравилось. В углу зала на раскоряке-тумбочке стоял старинный, уже вполне экзотический граммофон с трубой в виде лепестков татуированного медными узорами гигантского колокольчика. Помню, официант на мою просьбу включить, а вернее было бы сказать - завести, чтобы хоть как-то снять общее напряжение за столом, почему-то неопределенно и неприятно поморщился. Я не понял, в чем дело.
- Иглы нет, - неохотно пояснил официант и пошел за нашим заказом.
- Дать ему надо, вот что, - хмуро пояснил Рамиз. - Тогда и игла появится.
И когда официант возник у нашего столика, неся закуску на вульгарном пластмассовом подносе, при одном взгляде на который мог пропасть аппетит даже у волка, я намеренно грубо сунул в карман ему мелкую купюру и сказал:
- Найди иглу и включи граммофон.
Что он и сделал моментально. Я, однако, был разочарован. При виде старого граммофона я невольно настроился на старомодный лад, так сказать, лад-ретро и думал, что из граммофона тотчас польются песни шестидесятых, сентиментальные, мелодичные и наивные, и никак не ожидал модного шлягера. Пришлось послушать, но это уже внесло диссонанс в мое и без того далеко не превосходное настроение. А тут еще этих за столиком ублажай и мири. Никто, конечно, меня не заставлял делать это, но что же мне было сидеть истуканом, видя, как все больше сгущаются тучи над нашим тоскливым пиршеством? Приходилось балансировать между ним и ею, было это довольно трудно, потому что Лилю я почти не знал, а ее тоже надо было поддерживать, ободрять, не то крен в сторону друга был бы налицо и в ее глазах я бы не справился с ролью миротворца, добровольно взятой на себя.
Когда иссякали у меня более или менее убедительные доводы в защиту той или иной стороны, я не очень-то, к сожалению, оригинально стал встревать в тихую и спокойную, но тем не менее вполне ощутимо напряженную перепалку. «Да будет вам, - вставлял я то и дело. - Да перестаньте, ребята, отвлекитесь. Да не заостряйте вы…». Ну и все прочее в том же духе. Потом вдруг наступила тишина за нашим столиком, как на собраниях перед выступлением очередного оратора, пока он там на трибуне нацепляет на нос очки и шуршит листочками; и тут как раз заговорила Лиля, и с первой же ее фразы стало ясно, что этот текст явно не для меня, в какой-то степени - постороннего, что она решила взять быка за рога, нисколько не смущаясь такой мелочью, как мое присутствие за столом.
- Да, - сказала она, как обычно, негромко, но с явно слышимым вызовом в голосе. - Я не могу родить. Ну и что же? Не думаю, что когда люди влюбляются, они должны просить друг у друга медицинскую справку о способности к деторождению…
- Что ты такое городишь? - перебил ее Рамиз, поморщившись и кинув быстрый взгляд в мою сторону, чтобы узнать, как я реагирую. Я молча глубокомысленно жевал, опустив глаза и изо всех сил стараясь показать, что все мои умственные способности сосредоточены на этом процессе - пережевывании пищи.
- Я правильно горожу, - тихо, но напористо настаивала Лиля. - Десять лет ты уверяешь меня, что дышать без меня не можешь, что задыхаешься в своем городе, в своей семье. И что же? Разве не легче исправить ошибку даже в твоем возрасте, чем жить, все время мучаясь? Я тоже люблю тебя не меньше. А в итоге мы и дальше должны встречаться тут по три недели в году. Три недели в году… - с горечью, такой отчетливой, что у меня защемило сердце, повторила она. - Оба мы непонятно почему должны страдать… Нет, понятно. Из-за твоей инертности, из-за твоего нежелания что-нибудь изменить…
Я не верил своим ушам. Хоть мы с Лилькой и подружились быстро (кстати, она сама, представляясь, так назвала себя, а когда я несколько неуклюже и нудно стал уточнять, почему именно так, пояснила с улыбкой - чтобы сама себе девчонкой казалась, а не старухой, ну тут я, естественно, рассыпался в комплиментах, что, мол, рано ей о старости думать и что она и есть девчонка, так что Рамиз, слушавший нас с постепенно сползавшей с лица улыбкой, по-моему, стал ощущать себя рядом с Лилькой глубоким стариком, чего она, как я потом понял, и добивалась, - позлить его хотела), так вот, хоть мы и подружились с Лилькой почти с первой же встречи, и оба были достаточно коммуникабельны и контактны, я все же впервые слышал, чтобы подобные вещи можно было бы так просто произносить за ресторанным столиком, посреди постепенно заполняющегося зала, произносить так просто, серьезно, даже не сердито, а как-то больше с утомленностью, со сдерживаемой болью. Это меня поразило, как и вообще вся манера поведения Лильки, как все, что она говорила. Это было симпатично, и я проникался к простодушной Лиле, оказавшейся, вопреки моему первому впечатлению, не такой уж и простушкой, искренним уважением.
Окончание следует
Натиг РАСУЛЗАДЕ
Дом недалеко от вокзала, и в ночной тишине, когда спишь или работаешь, даже зимой и осенью, сквозь закрытые окна слышен шум его, специфический шум железной дороги, нечеткий, смытый и будоражащий, умирающие крики поездов, слышны объявления по вокзальному радио, что доносятся невнятным гулом, тревожат, напоминая о многих изъезженных дорогах (которые толком-то не успел рассмотреть и увидеть, мимо которых и по которым, а чаще - над которыми - проносился стремительно, мало их замечая, запоминая, думая о делах, что предстоят в конечном пункте, в цели, так сказать, следования), а еще больше - о неведомых дорогах, зовущих, манящих, требующих отбросить все суетное накопившееся в душе, устремиться прочь от насиженного, опостылевшего…
И когда я слышу поздними вечерами и ночами беспокоящие гулкие вокзальные объявления, сердито встаю и захлопываю окно, чтобы можно было спокойно, нормально поработать, покорпеть над компьютером в уютном круге света настольной лампы или же спокойно, нормально поспать, выспаться перед предстоящим трудным днем. Потому что мне уже немало лет. А когда человеку немало лет, он должен стараться все делать спокойно и нормально, без излишней суеты и нервотрепки. Ну вот, знать-то я это знаю… и то слава Богу. Может, когда-нибудь научусь и следовать своим умным советам.
Когда он умирал (все хочется сказать - помирал, по-стариковски, да к нему не подходит это слово), когда, значит, он умирал - тяжело, жутко - в больнице, он вдруг часа за три до смерти, совершенно для всех нас неожиданно очнувшись от продолжительного беспамятства, раскрыл глаза и посмотрел вокруг мутным, но становящимся все более осознанным взглядом - наверное, все мы в тот миг предстали перед его больным, до сумасшествия утомленным взором безликой толпой, ждущей необратимого с той долей оставшегося сострадания в душе каждого, насколько оно не было затронуто и порушено равнодушием. Он скользнул по нашей небольшой толпе взглядом и, еле ворочая языком, тяжело промолвил:
- Как все несправедливо устроено на свете… Я всегда думал… что самое изношенное во мне - сердце… А умираю от рака мозга… Мне бы больше подошло нажить себе… рак… сердца. Да где теперь его возьмешь… Тем более что и нет такой болезни… Впрочем, не знаю… Кончается мое время…
Это была его самая долгая речь за последние дней десять. Он, притомившись, устало, медленно прикрыл глаза, а открыв их через минуту, так ярко и осознанно глянул на меня, что я чуть было не вздрогнул. Нас-то в палате было человек семь-восемь его друзей, близких. Помню, до этого я все смотрел на одеяло, под которым он лежал, мертвые складки одеяла навели меня на мысль, которая вдруг ожгла, как неожиданная, незаслуженная пощечина; я подумал: тело, что под этими неподвижными, неживыми складками, вскоре будет таким же неживым, неподвижным, не дышащим, ничем не отличающимся от мертвой материи, нечувствительной и бездушной материи одеяла; и человек, который всего лишь несколько минут назад что-то думал, глубоко чувствовал, боялся смерти и хотел жить, ничем не станет отличаться от безликого, бездушного, того, что в неподвижных складках лежит на нем.
На этой мысли, рассеяно посматривая на складки одеяла на умирающем друге моем, я обжегся о его ясный взгляд, устремленный на меня.
- Помнишь?.. - сказал он очень тихо, и только благодаря глубокой, траурной тишине в палате я расслышал его. - Это было лучшее… - сказал он еще с видимым усилием, все более слабеющим голосом.
Я не мог сообразить, о чем он, не мог сразу понять, что именно он хочет, чтобы я вспомнил, но машинально поспешно закивал, как мне казалось, успокаивающе.
Он устало, утомленный до крайности, откинулся на подушку.
- Вы бы его домой забрали, - шепотом посоветовал врач за нашими спинами. - Что уж теперь…
…Через день мы его хоронили. На кладбище я вдруг отчетливо, до мелочей, вспомнил нашу совместную поездку в Крым, когда он, почти пятидесятилетний отец семейства, был безнадежно по-мальчишески влюблен в девушку из санатория. Она была значительно моложе его, лет под тридцать на вид, но уже успела приобрести какие-то болячки, которые и лечила в санатории более или менее успешно. С Рамизом, моим умершим другом, в то время они съезжались летом уже в девятый или десятый раз, и отношения их давно переросли в отношения старых любовников, понимающих друг друга с полуслова. И вспоминая нашу совместную поездку, я подумал: а не это ли он имел в виду, когда задал мне свой вопрос в больнице?..
Мы втроем - я, Рамиз и его девушка - поехали как-то развеяться, гульнуть и заодно отвлечь ее от санаторной скуки и однообразных развлечений крикливого и потасканного массовика. Решили поехать в ресторан, хорошо знакомый Рамизу. Ресторан оказался с неожиданно красивым названием; теперь, кажется, название переменили уже, непонятно зачем. «Учан-су» - так назывался ресторан. Простое и красивое название, непретенциозное и непритязательное, как имя Лиля, как характер санаторной Лили, которую любил мой друг и которая в самом деле была довольно милой и некокетливой простушкой, из тех девушек, у кого слова и мысли не задерживаются в голове, а придя в голову, тут же просятся на язык, на волю. Что она и делала довольно успешно, но в чем ни на самую малость нельзя было угадать примитивности характера, а скорее были в этом открытость, распахнутость души, вера в то, что все поймут, как надо понять.
Мне эта черта в ней показалась симпатичной, и я немного даже, помню, позавидовал Рамизу. Но в тот вечер между ними неожиданно, пока мы ехали в ресторан, вышел разлад, она дулась на него за что-то, он был вне себя от того, что не мог ничего поделать, чтобы вернуть ее расположение, и, думаю, заодно - свое душевное равновесие, был вне себя и тихо кипел, но держал себя в руках, что, было заметно, стоило ему усилий. От всей этой мути у меня тоже, естественно, подпортилось настроение. Вот в такой ситуации я оказался сидящим между ними за столиком в ресторане, куда мы приехали позже обеда, но раньше ужина, так что посетителей в зале было немного: единственное после названия, что мне здесь по-настоящему понравилось. В углу зала на раскоряке-тумбочке стоял старинный, уже вполне экзотический граммофон с трубой в виде лепестков татуированного медными узорами гигантского колокольчика. Помню, официант на мою просьбу включить, а вернее было бы сказать - завести, чтобы хоть как-то снять общее напряжение за столом, почему-то неопределенно и неприятно поморщился. Я не понял, в чем дело.
- Иглы нет, - неохотно пояснил официант и пошел за нашим заказом.
- Дать ему надо, вот что, - хмуро пояснил Рамиз. - Тогда и игла появится.
И когда официант возник у нашего столика, неся закуску на вульгарном пластмассовом подносе, при одном взгляде на который мог пропасть аппетит даже у волка, я намеренно грубо сунул в карман ему мелкую купюру и сказал:
- Найди иглу и включи граммофон.
Что он и сделал моментально. Я, однако, был разочарован. При виде старого граммофона я невольно настроился на старомодный лад, так сказать, лад-ретро и думал, что из граммофона тотчас польются песни шестидесятых, сентиментальные, мелодичные и наивные, и никак не ожидал модного шлягера. Пришлось послушать, но это уже внесло диссонанс в мое и без того далеко не превосходное настроение. А тут еще этих за столиком ублажай и мири. Никто, конечно, меня не заставлял делать это, но что же мне было сидеть истуканом, видя, как все больше сгущаются тучи над нашим тоскливым пиршеством? Приходилось балансировать между ним и ею, было это довольно трудно, потому что Лилю я почти не знал, а ее тоже надо было поддерживать, ободрять, не то крен в сторону друга был бы налицо и в ее глазах я бы не справился с ролью миротворца, добровольно взятой на себя.
Когда иссякали у меня более или менее убедительные доводы в защиту той или иной стороны, я не очень-то, к сожалению, оригинально стал встревать в тихую и спокойную, но тем не менее вполне ощутимо напряженную перепалку. «Да будет вам, - вставлял я то и дело. - Да перестаньте, ребята, отвлекитесь. Да не заостряйте вы…». Ну и все прочее в том же духе. Потом вдруг наступила тишина за нашим столиком, как на собраниях перед выступлением очередного оратора, пока он там на трибуне нацепляет на нос очки и шуршит листочками; и тут как раз заговорила Лиля, и с первой же ее фразы стало ясно, что этот текст явно не для меня, в какой-то степени - постороннего, что она решила взять быка за рога, нисколько не смущаясь такой мелочью, как мое присутствие за столом.
- Да, - сказала она, как обычно, негромко, но с явно слышимым вызовом в голосе. - Я не могу родить. Ну и что же? Не думаю, что когда люди влюбляются, они должны просить друг у друга медицинскую справку о способности к деторождению…
- Что ты такое городишь? - перебил ее Рамиз, поморщившись и кинув быстрый взгляд в мою сторону, чтобы узнать, как я реагирую. Я молча глубокомысленно жевал, опустив глаза и изо всех сил стараясь показать, что все мои умственные способности сосредоточены на этом процессе - пережевывании пищи.
- Я правильно горожу, - тихо, но напористо настаивала Лиля. - Десять лет ты уверяешь меня, что дышать без меня не можешь, что задыхаешься в своем городе, в своей семье. И что же? Разве не легче исправить ошибку даже в твоем возрасте, чем жить, все время мучаясь? Я тоже люблю тебя не меньше. А в итоге мы и дальше должны встречаться тут по три недели в году. Три недели в году… - с горечью, такой отчетливой, что у меня защемило сердце, повторила она. - Оба мы непонятно почему должны страдать… Нет, понятно. Из-за твоей инертности, из-за твоего нежелания что-нибудь изменить…
Я не верил своим ушам. Хоть мы с Лилькой и подружились быстро (кстати, она сама, представляясь, так назвала себя, а когда я несколько неуклюже и нудно стал уточнять, почему именно так, пояснила с улыбкой - чтобы сама себе девчонкой казалась, а не старухой, ну тут я, естественно, рассыпался в комплиментах, что, мол, рано ей о старости думать и что она и есть девчонка, так что Рамиз, слушавший нас с постепенно сползавшей с лица улыбкой, по-моему, стал ощущать себя рядом с Лилькой глубоким стариком, чего она, как я потом понял, и добивалась, - позлить его хотела), так вот, хоть мы и подружились с Лилькой почти с первой же встречи, и оба были достаточно коммуникабельны и контактны, я все же впервые слышал, чтобы подобные вещи можно было бы так просто произносить за ресторанным столиком, посреди постепенно заполняющегося зала, произносить так просто, серьезно, даже не сердито, а как-то больше с утомленностью, со сдерживаемой болью. Это меня поразило, как и вообще вся манера поведения Лильки, как все, что она говорила. Это было симпатично, и я проникался к простодушной Лиле, оказавшейся, вопреки моему первому впечатлению, не такой уж и простушкой, искренним уважением.
Окончание следует
Натиг РАСУЛЗАДЕ
