Быть нужным

РАЗМЫШЛЕНИЯ
Оговорюсь в самом начале: «нужный человек» и «быть нужным» - вещи разные, даже прямо противоположные. В первом случае - это выгода, житейский расчет, а во втором, напротив, - лишние (лично для себя!) и не всегда по достоинству оцененные хлопоты, стремление сделать что-то полезное просто так.
Правда, бывает, кто-то свою полезность - как правило, преувеличенную! - выставляет напоказ, чтобы стричь с этого купоны. И такие люди нередко группируются (по национальному, региональному и другим признакам), дабы выбиться ко всему прочему в «свои парни», то есть получить и какие-то моральные преференции. Однако если это и получается, то на время, а чистую репутацию зарабатывают, как правило, на протяжении всей жизни. Это талант от бога, как у музыканта или писателя. Ну а уж если в одном человеке соединяются созидательное, творческое, и, скажем так, личностное, человеческое начало, то цены ему нет.
Не много таких людей, но лично мне в жизни на таких везло. И когда сейчас оглядываюсь в прошлое, они как живые проходят перед глазами, многих из них уже нет среди нас. Кто-то уехал, кто-то ушел в небытие…
В этом, замечу, есть своя внутренняя взаимосвязь: уехал, а какое-то время спустя покинул сей бренный мир. Как дерево, вырванное из родной почвы, лишенное питательной среды, южного солнца, в том числе - дружеских, личных отношений.
Конечно, бакинцы (на то они и бакинцы!) могут проявить себя везде, куда бы их ни закинула судьба - в Израиль ли, как моего давнего приятеля и очень грамотного литератора Рафаэля Борисовича (или просто Рафика) Бахтамова; в Москву ли, как другого близкого мне человека - Илью Дадашидзе.
И тот и другой, уехав, сделали карьеру, о которой могли только мечтать. Рядовой сотрудник «Бакинского рабочего», а потом «Азернешра», нештатный в течение многих лет корреспондент «Литературки», Бахтамов стал корреспондентом… по всей Европе (!) авторитетного издания, а Илья, тоже в былой жизни просто труженик пера в журнале «Литературный Азербайджан», стал одним из самых активных и заметных корреспондентов московской редакции радио «Свобода»…
Ну что стоило Бахтамову свести отношения со мной к деловым, предлагая мне, начинающему собкору «Литературки», свои статьи - тем более что они были мне нужны (в редакции существовало правило: 60% - авторские материалы, 40% - свои). Так нет, он всегда охотно, отложив все дела, читал и то, что я написал сам, что-то подправляя, что-то советуя - всегда дельно и конкретно.
Я неоднократно бывал у него дома, и каждый раз он открывал левый ящик своего письменного стола, где лежала стопка чистой бумаги, а потом - правый ящик, куда он препровождал - страница за страницей - то, над чем работал. Причем и там были вроде как чистые листы. Дело в том, что Бахтамов опускал написанную страницу текстом вниз, с тем чтобы на следующий день, как он объяснил, отогнуть уголок последней страницы и, глянув только на последнюю фразу, взять чистый лист и писать дальше.
- Не стоит перечитывать то, что написал вчера, станешь исправлять. А надо идти дальше! - пояснял он.
- Но как войти в ритм, в стиль, в мысль? - недоумевал я. - Можно же и что-то неудачное написать…
- Пусть. Главное - закончить работу! - и тут же спросил: - Наверняка у вас куча набросков - то, что вы начали и бросили?..
Как в воду смотрел! Мало того, что мне всегда мешало отсутствие чисто профессиональных навыков - умения вести записи в блокноте, работать с фотоаппаратом и диктофоном, мне недоставало еще и уверенности пера, назову это так. А потому, еще работая в «Молодежке», предпочитал писать по ночам, подкрепляясь крепким чаем: когда светало, материал, как правило, был готов. Но так можно написать статью, репортаж, но не очерк, не говоря уж о книге…
- Да, - признался я. - Назавтра я, как правило, недоволен тем, что написал. А это мешает идти дальше, наращивать «новое тело» - с этим у меня и вправду проблема.
- Вот видите. А ведь это тоже неудача! И может, даже большая, чем доведенный до конца не совсем хороший текст. Потом ведь к нему можно вернуться.
- Может быть, - сказал я, хотя и не совсем согласился с этим принципом ремесла: «писать - лишь бы закончить».
В дальнейшем я увидел, как пишет Максуд Ибрагимбеков. Не обращая внимания на опечатки и ошибки, стучит на машинке - вперед, только вперед! Принцип Олеши - ни дня без строчки, могу предположить, не для Максуда, привыкшего работать не по какой-то там системе - по вдохновению. Однажды он сказал мне: «Представляешь, сидел за машинкой, не вставая... 36 часов!».
…В отличие от Бахтамова, который печатался в «Литгазете» задолго до того, как я пришел туда, Илья в ней не публиковался ни разу. И что стоило ему предложить мне свои стихи для «ЛГ» (это делали тогда все кому не лень, хотя я их отфутболивал к переводчикам - как правило, москвичам). Нет, Илья ни разу даже не заикнулся об этом. Писал-то он по-русски, никаких «переводчиков-толкачей»! Он понимал, что если бы я даже отослал его стихи (к слову, хорошие!), их вряд ли опубликовали бы…
Именно так случилось с очень дельной статьей другого моего доброго знакомого - Славы Гуревича, доктора наук, известного ученого-химика. Статья долго валялась в редакции, хотя и понравилась. Все закончилось тем, что завотделом с полуциничной прямотой врезал мне: «Знаете, не присылайте нам больше евреев, своих хватает!». Так и сказал! Это была как раз пора массового выезда за рубеж, пора «отказников» и пр.
Помню, как сообщил мне о своем решении уехать сам Бахтамов. Это было в редакции «Бакинского рабочего», расположенной в те годы в здании АзТАГа. Доиграв партию в шахматы, Рафаил Борисович встал из-за стола и как-то непривычно смущенно сделал мне знак: покурим. Как только мы вышли, Бахтамов неожиданно направился в глубину полутемного коридора. Так же неожиданно остановился, почему-то оглянулся и сказал: «Я уезжаю. В Израиль». Я тоже оглянулся и заметил в отдалении кого-то, кто шел следом, а увидев, что мы остановились, отошел к стене.
«Нет, не надо! Не отговаривайте меня… Считайте, что для вас я просто умер!», - громко воскликнул Бахтамов, хотя я не успел сказать ни слова. Единственное, что заметил, - еще более осторожно приблизившуюся к нам тень: да, кто-то явно нас подслушивал. Будучи человеком порядочным и глубоко интеллигентным, Бахтамов во всем оставался самим собой.
Это была наша последняя встреча. На мои звонки Рафик больше не отвечал и вскоре уехал… Ясно, он не хотел, чтобы у меня возникли служебные неприятности, как неожиданно для него - и для меня! - случилось за несколько лет до того. Дело в том, что после того как в «Литературной газете» вышел очерк Бахтамова, посвященный директору Института радиотехнической промышленности Ахундову, меня вдруг… уволили.
К сожалению, у меня не сохранился этот очерк. Однако я помню, это был положительный - для республики! - материал под рубрикой «Государственный человек». Просто герой очерка (а вместе с ним и автор очерка, Бахтамов, и я, как штатный работник редакции, собкор) неожиданно оказались жертвами интриги.
У Ахундова, как выяснилось, были могущественные недоброжелатели, которые подали этот материал в крайне негативном свете высшему руководству республики, после чего был сделан звонок главному редактору «ЛГ» и состоялось экстренное заседание редколлегии, принявшее решение о моем увольнении (через месяц, однако, после того как на уровне первого секретаря ЦК, самого Гейдара Алиевича, разобрались, что к чему, последовал еще один звонок в редакцию, после которого столь же спешно, как уволили, меня восстановили в должности).
Вспоминаю все это исключительно с тем, чтобы показать неожиданности, которые могут подстерегать, казалось бы, исключительно добрые дела…
Вот и с Ильей у меня сложились отношения профессиональной, скажем так, дружбы. Он всегда и во всем готов был быть полезен - не только для меня. Так, он мог для какого-то видного писателя, скажем, Анара или того же Максуда, сходить в издательство - за набором его книги, с готовностью вызывался ее просмотреть на предмет возможных опечаток и ошибок. Илью вообще тянуло к людям значительным. При этом он всегда держался на равных. Поблескивая стеклами очков в тяжелой роговой оправе, он говорил с чуть заметным, но всегдашним напором, уверенно и по существу.
Единственное, что выдавало его внутренние комплексы, это манера сутулиться. Он как бы стеснялся своего роста, что, впрочем, вообще присуще рослым людям, особенно тем, кто отличается еще и хрупким, артистическим телосложением. Эти его профессорские очки и манеры могли произвести, и нередко производили, впечатление на собеседников.
Помню, пару раз мне звонили читатели «Литературки», письма с жалобами которых я просил Илью проверить, со словами: «Товарищ Дадаш-заде (да, именно так, на азербайджанский лад, переиначив его фамилию!) был у нас. Он выслушал и обещал принять меры. Спасибо!». Я не раз советовал Илье не делать при проверке писем, а тем более в присутствии авторов жалоб, каких-то публичных выводов и уж тем более не давать обещаний, но Илья зачастую условие нарушал, смущенно оправдываясь: «Но ведь люди хотят знать, что к чему, они ждали моего прихода…»
Причем, что удивительно, Илье удавалось произвести впечатление не только на жалобщиков, но, случалось, даже на их обидчиков! Так, однажды директор завода мало того что после визита Ильи на завод принял меры, он еще и позвонил мне с неожиданной просьбой: не могу ли я посодействовать тому, чтобы Илья… взял шефство над их многотиражкой («Такой грамотный товарищ!»).
С улыбкой я пересказал этот разговор Илье, и, представляете, он на самом деле поехал на завод и убил там целый день, читая газетные подборки…
Вспоминаю все это и, как сказано однажды русским классиком: «оглянувшись вокруг», думаю. Господи, как не хватает нам в нынешнюю эру повального везде и во всем прагматизма таких вот бескорыстных человеческих отношений! Готовности сослужить добрую службу, не рассчитывая на что-то, - просто так…
Прежние ценности и идеалы рухнули, а новые вроде и появились, но… Государство отошло в сторону, уступив место частной инициативе. Но пока эта инициатива насквозь пронизана в одних случаях наживой и корыстью, в других (несравненно чаще!) направлена просто на самовыживание. Вот и выходит - каждый за себя, один Бог за всех!
…Мы разговариваем на эту тему с Тогрулом Джуварлы - моим давешним другом, практически единственным, кто у меня остался после смерти Мансура Векилова, - разве что еще мой однофамилец Тофик Агаев, с которым судьба свела меня позже, ну и, конечно, Азер Мустафазаде, которому лично я в жизни многим, очень многим обязан, о чем, впрочем, уже писал... Все они того же склада души. До мозга костей люди творческие, интеллектуалы.
«Что ты говоришь?», - каждый раз чисто по-детски удивляется Тофик, как истинный поэт, вещам, казалось бы, не столь уж и удивительным, чисто житейским. Хотя сам он нередко вынужден заниматься вещами как раз житейскими - в помощь кому-то или в память о ком-то. Просто поразительно, сколько он потратил времени и сил, чтобы издавать все новые и новые книги со стихами и переводами Владимира Кафарова, с которым дружил. Или его постоянное внимание к своему тоже давнему другу Юре Мамедову, поэту и путешественнику. Кому супруга Джигатая Шихзаманова после его кончины позвонила из Германии с просьбой издать последнюю книгу Джигатая и на азербайджанском языке? Конечно, Тофику Агаеву…
Ну а Тогрул Джуварлы - это увлечение всем на свете: тут и наука, и кино, и экономика, и политология, и искусство. Ну и, конечно, люди, люди… С кем только Тогрул не дружил и не дружит, ради кого он только не хлопотал и не хлопочет (в силу чего сам преуспел во многом, хотя, наверное, не смог серьезно преуспеть - пока, еще не вечер! - в чем-то одном, хотя потенциальные возможности у него были и есть!).
Самое поразительное в нем - самоуглубленность при полной открытости. Настолько разнообразна его внутренняя жизнь и настолько он готов делиться со всеми, что в разговоре зачастую говорит, опуская какие-то подробности и детали, в полной уверенности, что ты знаешь все это, что поймешь, догадаешься, представишь себе, ДОМЫСЛИШЬ (я бы сравнил это с неожиданностью стихотворения, когда в каждой новой строке совершенно разные вещи - что-то сугубо бытовое, и сразу - какая-то возвышенная мысль, а за этим - какое-то личное чувство, признание, немыслимым образом сцепляясь, ассоциируются друг с другом, высекая искру поэзии!). Он перескакивает с одного на другое, говорит иной раз «пунктирно», и ты на самом деле понимаешь, угадываешь, о чем речь. Ловишь мысль на лету.
Ответное интеллектуальное напряжение, сотворчество… Так бывает, когда, увлеченный разговором, открываешь рот, заранее не зная, что скажешь, и говоришь нечто неожиданное для себя. Удивляясь себе, обретая уверенность в том, о чем минуту назад даже не думал. Заражаясь СОБСТВЕННОЙ НУЖНОСТЬЮ - в этом обмене информацией и мыслями, в интеллектуальном действе.
В целом эта «эстафета нужности», передача ее другому поднимает тебя в собственных глазах, придавая чувство уверенности, повышая жизненный тонус - в этом, наверное, и состоит своего рода нравственная награда для тех, кто способен быть нужным…
Так вот. Разговариваю я с Тогрулом. Но только начал говорить ему, какой он хороший и нужный, как он перебил меня с улыбкой в голосе:
- А знаешь, что я делал, когда ты мне позвонил?
- Что?
- Брился.
- И что?
- А то, что битый час разговариваю с тобой, а сам успел побрить только половину лица! Мыльная пена на другой половине уже высохла, а я все говорю с тобой, говорю…
- Так иди добрейся! - улыбнулся и я.
Что ж, люди, способные на бескорыстие, не любят говорить об этом. Точно так, как добрый человек не любит рассуждать о доброте, а тем более - о своей доброте. Зачем? Для него легче (хотя в действительности это ох как трудно, куда труднее!) быть просто добрым…
Да не иссякнет земля на этот, казалось бы, такой простой и в то же время, пожалуй, самый редкостный человеческий талант - талант НУЖНОСТИ!
Эмиль АГАЕВ